Театр Русской драмы в Абакане «ударил» по сталинизму. И не промахнулся

Не мне вам рассказывать, что письма – вещь довольно интимная, если не чрезвычайно. Почему-то бумаге признаться в своих чувствах бывает проще, чем сказать в глаза.

Вынести сокровенное из писем на публику – задача непростая. Смотрите сами: «Великий вождь и учитель» прожил 74 года, в пьесе «Говорит Москва» всего 29 страниц, три части, спектакль идет один час и 10 минут. Задача усложняется, если знать масштаб личности, последствия его правления и пытаться показать, как меняется Сталин-отец и Сталин-руководитель страны в глазах взрослеющей дочери. Что это, если не вызов режиссеру, художникам, актерам, всем, кто трудился над постановкой? И сделал ее вызывающе оголенной, как нерв, и визуально минималистской.

…Он писал ей такие нежные, такие нежные письма,

называл ее своей хозяйкой, своей Сетанкой:

«Ты не пишешь своему папочке.

думаю, ты забыла его.

Как твое здоровье?

Ты не болеешь, правда?

Чем ты занимаешься?..

Так начинается спектакль, так строчка за строчкой выстраивается и разрушается мир маленькой девочки – С(в)ет(л)анки, блестяще сыгранной Кристиной Злотниковой.

Малая сцена – это одновременно и стилизованная радиоточка, перед которой в прошлом веке толпились люди в ожидании военных сводок (здесь это зрители, следящие за представлением), и «внутренности» радиоприемника, в котором разыгрывается спектакль. Во всяком случае, уже перебирая его в памяти, я увидела таким техническое решение постановки «Говорит Москва».

При всем минимуме декораций еще одна важная деталь – это профиль вождя, который зритель распознает только где-то к середине спектакля. И без того достаточно жесткий абрис подсвечивается мелкими красными лампочками, из-под усов то и дело идет дым. И этот уже однажды выхваченный глазом образ не исчезает до самого финала. Сталин – это то, что заполняет собой пространство того времени. Он большой, великий, устрашающий. Он подавляет, он выдвинут на передний план и лишь смерть может задвинуть его, как декорацию, на задний, уровнять с другими смертными.

Отдельно хочется остановиться на повторах. Это довольно распространенное художественное средство, как в литературе, так и в сценическом деле. Одна и та же строчка, мысль, повторяется несколько раз, будто жестким сапогом вдалбливается в мостовую и в сознание зрителя. В спектакле «Говорит Москва» это тот самый отпечаток, которому суждено стать неприятным, горьким послевкусием. В повторе заключается жизненная круговерть и маховик смерти, запущенный однажды и пожирающий человеческие жизни, как Сатурн своего сына. Не зря эту аллюзию на одноименную картину Франсиско Гойи зритель видит в самом начале спектакля.

- Она училась в университете,

наверстывала пропущенный из-за ребенка год,

разводилась с мужем,

переезжала,

воспитывала сына.

….Разводилась с мужем,

переезжала,

воспитывала сына.

Повторяющийся эпизод из биографии Светланы Аллилуевой, как заевшая пластинка, как топтание на месте, желание перевернуть страницу, вырваться из колеса сансары, не быть сожранной. Режиссер Ярослав Рахманин усиливает и без того пропитанную повторами пьесу драматурга Поспеловой. А еще он убавляет голоса актеров. Самые страшные вещи произносятся тихо, порой вкрадчиво. Кричащий во все горло ужас – это истерика. Истерящий репликами театр никто не любит. Леденящий ужас, как правило, шепчет, от него тянет где-то под ложечкой, если не тошнит.

О смерти Надежды Аллилуевой, жены Сталина, зритель узнает с экрана, как и о смерти других людей из близкого круга вождя. Эти сухие информационные строчки еще больше нагнетают атмосферу страха.

Живое гитарное сопровождение спектакля заметно облегчает просмотр, местами высветляя мрачную картину происходящего. Вообще, изначально мелодию здесь задает белый стих, а все остальное уже нанизывается, как бусины на нить.

…Через год она пошла в школу.

Ей нравилось ходить в школу.

Она каждое утро входила в школу

через большую дубовую дверь.

Она поднималась на второй этаж,

она шла в класс по лестнице,

она проходила мимо больших портретов.

Иногда она останавливалась

на лестничной площадке,

она смотрела на портреты.

В январе прошлого года мне посчастливилось посмотреть в театре Русской драмы «Антигону» теперь уже известного Хакасии Ярослава Рахманина. Если вы не видели, настоятельно рекомендую. Тогда встреча с древнегреческой мифологией на абаканской сцене показалась мне мощнейшим художественным высказыванием. Даже не знаю, с чем сравнить. Возможно, нечто подобное люди испытывают во время купания в проруби в мороз.

Похожие по силе эмоции захлестнули меня четыре года назад, когда я увидела театр «КнАМ». Это очень маленький частный театр, едва ли не самый маленький в России, основанный в Комсомольске-на-Амуре. Его руководитель Таня Фролова частенько обращается в своих спектаклях к остро социальным темам. Сейчас, побывав на спектакле «Говорит Москва», меня не отпускает легкое дежа вю. Ни в коем случае не сравниваю эти два абсолютно разных театра – наш и комсомольский. Но где-то в своих художественных решениях они совпали. Может быть, это игра света, проектор, камерное помещение малого зала, четыре-пять задействованных лиц, а то и вовсе один или двое.

По сути, хакасский зритель сейчас сталкивается с новой формой или форматом театрального искусства: когда на помощь актеру приходят мультимедийные средства и даже интернет-мемы. Хотя, если вспомнить историю мирового театра, то успех представлению, как правило, гарантировало слово, сценарий, произведение, а потом уже всякая бутафория. В этом плане сделать сложную историческую драму простой для восприятия, без нагромождения, Рахманину удалось.

Зачем режиссеры вообще берутся за столь тяжелую драматургию, а мы, зрители, потом выходим из театра загруженные, ошарашенные? Вопрос, конечно, интересный. Опять же, если проанализировать так называемую «тягу» нашего человека к «сильной руке, сильному хозяину», то что может быть сейчас актуальнее, чем пьеса с говорящим названием? Меняются имена вождей, имена участников, свидетелей событий, культ личности остается. Остаются детские воспоминания. Они, как своенравная собака, приходят в нашу взрослую жизнь и укладываются там, где захотят, даже если мы сами этого не хотим. Нам ничего не остается, как приручить этого пса, извлечь уроки из прошлого и сжечь старые письма глаголом, если получится.